Эдварду Исабекяну – 90. Знаковая личность. Блестящий живописец и рисовальщик. Серьёзный и глубокий художник – мэтр, десятки лет работающий на национальную культуру. Его вклад трудно переоценить. Коммуникабельный и остроумный человек, он никогда не замыкался в своей мастерской и едва ли не всю жизнь умудрялся совмещать творчество и преподавание. У Исабекяна были десятки студентов, но никогда не было тайн. Иметь такого учителя – большая удача, ибо далеко не всякий учитель сам Художник и интересный человек.
Эдвард Исабекян рисовал большие многофигурные картины, портреты, пейзажи, ню, иллюстрировал книги, сделал сотни великолепных рисунков. Многое стало классикой армянского искусства. 90 лет – не шутка, и редко кто выдерживает суровое испытание возрастом и временем. Он выдержал, и юбилейная выставка большого мастера доказывает это. А ещё он всегда писал, что тоже выделяет его из художнической массы. Десятки лет ведёт дневник, фиксируя художественную жизнь и, конечно, собственные мысли. Пишет эссе и статьи об искусстве. Когда-то начал книгу о городе детства Игдире и известных событиях далёких лет. Получилась отличная мемуарная повесть, не менее красочная и красивая, чем его живопись, и читается с неподлинным интересом и удовольствием. Кстати, своё последнее живописное полотно художник посвятил Игдиру и игдирцам – от Дро до своих близких, но большая сложная картина так и осталась неоконченной – зрение…
Предлагаем читателям несколько фрагментов из книги “Игдир” Эдварда Исабекяна.
— Аисты не покидают своих гнёзд…
Я чётко слышу эти слова в ночной мгле, это скорее всего ты, Игдир, сегодня у меня нет других посетителей. С эти не поспоришь. Может, и не покидают, откуда мне знать? Но говорят, после переселения армян наши аисты домой к тебе больше не вернулись. Как же нет, ещё как покидают. Но ты имеешь право говорить с таким укором – ты Игдир, ты родная земля, ты родина…
— Родину не оставляют…
Снова твой голос. И я умолкаю. Ах, лучше бы вместо этих слов прозвучали выстрелы, залп маузеров, заткнув мне рот навеки.
— Мои игдирцы должны были, обязаны были остатьтся…
Жестоки твои слова, но они меня не могут обидеть – больной душе не причинить боли. Я игдирец, и не с 14 года, когда появился на свет. Я игдирец с того самого дня, когда уважаемый Ной, твой первый поселенец, посадил виноградную лозу на склоне достающей до солнца горы Арарат. Меня лечить надо, но знаю, что спасения нет. Мне ни эким Лохман, ни Амирдовлат не помогут, меня вылечит только моя земля величиной в колыбельку, на которую я не променял бы и целый мир.
Но кто мне даст эту землю? – Никто. Земля кроме воды, наверное, и крови любит напиться. О, у нашей земли прямо-таки драконий аппетит, никогда, наверное, не насытиться, пока…Но как, где прикажешь мне пролить кровь?… Молчишь. Тогда не заставляй говорить, и мало ли цветущих городов осиротело, и каких городов, какие земли, какая вода, какие рассветы, какие звёздные ночи! Не ты один в ожидании…
— Чего вам не хватало: бойцов? оружия? опыта?
Всего перечисленного, дорогой, хватило на 3-4 дня, пока турки не пересекли Аракс. Ты просто не можешь знать, что на свете существовал 17-й год, как не узнал, что был 14-й…Мы оказались последними беженцами, это случилось уже в 18-м. Русский солдат тогда уже решил не бороться за своего царя, прослышав лозунг: “Земля крестьянам, мир хижинам”. Захотел пахать, сеять – и баста.
И потом, любимый мой Игдир, кто-кто, а ты должен помнить ту ночь за несколько дней до гахта /переселения/ — “тайную вечерию” старожилов. Туда был приглашён и русский полковник Карельков, честнейший человек, очень любящий армян, близкий друг многих игдирцев. С жестокой правдивостью военного он присёк излишне самоуверенные речи и терпеливо объяснил, что ни на пограничной заставе, ни здесь, в Игдире, нашими скромными силами бедству противостоять невозможно и единственный разумный – слышишь, разумный выход – это переселение. Переселение без потерь и излишней спешки. Он добавил также, что всем пограничным заставам дан секретный приказ отступать, не оказывая туркам сопротивления.
Жаль, что ты не видел бледных вытянувшихся лиц своих старожилов, и наверное они бы долго сидели как окаменелые, если бы не попросил слова один из твоих храбрецов: “Мы с нашими ребятами продержимся у Оргова, Аргаджа, пока вы перейдёте мост. Всё оружие все припасы несите во двор русской церкви. Идите без паники. Мы уходим на время, через несколько месяцев снова вернёмся домой…” А полковник добавил: ”В вашем распоряжении 72 часа. Не медлите, надо действовать”.
Так что твои горожане, Игдир, не могли остаться, это было бы непоправимой ошибкой. Право не покидать тебя закончилось, оставалось право только…умереть. Не пожелали умирать – правда, редко, но всё же случается, что и армянин способен трезво мыслить.
Влас, хозяин двух заводов – мукомольного и по производству лимонада, прославившегося на всю ереванскую губернию, — Влас лепетал как потерянный своему соседу Тер-Месропу:”72 часа – это три дня? А что я успею, в три дня ничего не построишь, но разрушить…Мой работник – немец научит, как разобрать станки, чтобы собрать их больше не было возможности. А зачем строить? Я построил на века. Строить – рушить, строить – рушить, чтобы что, какой в этом смысл?”
На последних его словах полковник обернулся к Власу и, стараясь вывести его из этого состояния, пошутил: ”О, дорогой мой Влас, к тебе счастье повернулось спиной. Ты тоже покажи ему свой зад…” Власу это как будто понравилось и, расправив плечи, он ответил в том же духе, как всегда, мешая русский с армянским: ”То покажу, но не зад а…” И не продолжил, потому что уже взял слово Мелик Вртанес.
Знаю, о знаю, что не этих сбивчивых строчек ты дожидался столько лет. И я пишу с горьким привкусом страха и благоговения, будучи уверенным, что никто уже о тебе не напишет ни строчки, потому что твои так называемые учёные умы, продолжившие образование в Петербурге, Лейпциге или Женеве, смогли умолчать о тебе – те, о которых Тер Месроп, гордо выставляя указательный палец при каждом удобном случае, объявлял: ”Игдир должен гордиться своими учеными умами”.Не пришлось, они смогли разве что не нарушить мёртвого молчания, набрав в рот воду из Аракса. Потом, по чьему-то тайному распоряжению, твоё имя и вовсе стало запретным. “Игдир”, “игдирцы”, — шептали в страхе ереванцы, представляя вооружённых маузеристов. Как будто не знали руки этих парней пашен, полей, сенокоса, виноградной лозы и вина, приветственных объятий.
И никто не спросил: а что им оставалось? Что должны были держать в руках эти бедные парни в Оргове, Аргадже, да и в том же Игдире, когда вооружённые до зубов турецкие и курдские молодчики из окруживших кольцом деревень пялились на наш хлеб. И что бы они делали без оружия в самом Ереване, когда с приколотой к папахе красной звездой отряды Кемаля паши уже дошли до Эчмиадзина. Им что, сидеть сложа руки, когда сам католикос пошёл к Сардарапату. О, если бы и у тысяч зарезанных, депортированных, “спасшихся” в водах Евфрата тоже в руках было оружие! Евфрат не захлебнулся бы в крови.
А с другой стороны наступали отряды грузинских меньшевиков, охотчиков до нашего Лори и Алавердских медных рудников. “Войско” , которое не истратило на Кавказском фронте ни единого патрона – они просто выждали удобный для себя момент. Бык, обессилев, рухнул – мясников прибавилось. Грузины дошли со своим бронепоездом до самого Санаина…и, бросив орудие, перевели дух только в Тифлисе, убегая от рассвирепевших лорийских крестьян, которые булыжниками забросали хвалёный бронепоезд.
О грузинские друзья, наши добрые единоверцы, зачем вошли вы в дом своего соседа в его отсутствие, когда он истекал кровью, не зная, с какой стороны отразить удар. На кой вам сдались эти рудники, когда в любой момент – стоило только заикнуться – ничего для вас не пожалели бы. Вошли с оружием средь бела дня, без объявления войны, забыв совесть в Тифлисе, у ваших калбатоно. И почему же, когда войска Кемаля заняли Лори с облюбованными вами медными рудниками, вы струсили, спрятавшись в подолах калбатоно. Не решились, наверное, нарушить соглашение с турками и немцами о сохранении “нейтралитета”…
А ваш Чхенкели, наливая сладкое кахетинское вино в серебряный рог и обнимая за плечи рыдающего, молящего о помощи оружием и войском Хатисова, успокаивал его:
— Выпей Саша, генацвале, выпей, пусть исчезнет твоя грусть. Ну выдержат армяне, им не привыкать к …- осекается, не говорит: к резне. – Выдержат, Саша, а наше войско…не дай бог, если турок пойдёт на Тифлис, что с нами будет. Ты пей, цавт танем…
Боль эту взял не он – лорийцы и караклисцы взяли, какую боль и какую резню они повидали!..
С деревянной вышки пограничного дозора я смотрю в твою сторону. “Генерал” разрешил: ”Пожалуста, любуйтесь своим Игдирем сколько захотите”. Он очень добр, спасибо ему. И рыженького сержанта ко мне приставил, чтоб я тебя ни с чем другим не спутал, ведь трудно отличить тебя в Араратской долине. Вот этот длинный ряд иссине-зелёных тополей будто-то бы и есть ты. Жаль, из трёх церковных куполов ни одного не видно – может, и нет их уже? Что-то очень высокое торчит, сержант говорит “ элеватор”. Вот тебе и новость, которая свидетельствует об элементарном: этих бездльников кормят привозным хлебом, в то время как 10 тысяч армянского населения себя хлебом вполне обеспечивало.
Гляжу в бинокль… Ни черта не видно, стёкла тут же увлажняются, и я с виноватой улыбкой беспомощно поворачиваюсь к сержанту. А он, удивлённый, говорит: ”Да вон, вон же, как на ладони”. Без бинокля тебя и вправду легче рассмотреть.
А ты видишь меня, любимый?.. Не видишь. Откуда тебе знать, кто торчит на вышке, таких торчащих вокруг полно. Этому рыженькому сержанту я не могу объяснить, почему увлажняются стёкла бинокля, ему это наверняка покажется смешным. Ведь что ты для него – всего лишь “объект”, что-то вроде булавочной головки на карте. Не хотел я, чтоб заметил он мои слёзы, ни к чему это, когда старики плачут – не люблю, чтобы меня жалели. А он жалеет, я же вижу. Бережно держа за локоть, помогает спуститься с вышки и говорит что-то явно не то. Сейчас спустимся, говорит, хорошего борща поедим, может, и водку позволит откушать товарищ майор…Эх, может, и поможет, только не борщ, а водка, и спирт не помешал бы, целый стакан спирта.
…Зачем я пришёл сюда, не знаю. Зачем надо было бередить свои старые раны, которые никак не зарубцуются. Ахр очень, очень близок ты, вот даже сержант говорит – вон же, как на ладони. А что есть на моей ладони? Ничего нету. Нет тебя, а будешь? У кого бы узнать, у кого бы спросить, может, товарищ майор сможет мне ответить? Ахр завтра же прибудут, причатся твои игдирцы: ”Ну, что нового?” Хоть раз я должен им ответить что-нибудь вразумительное – что им сказать, товарищ майор? Впрочем, зачем тебе этот клок земли величиной в горошинку, когда твоей России конца и края нет…
— Ваша жизнь тоже не сахар, — говоришь ты, Игдир. – А я, что греха таить, подумал было, что забыли вы меня, совсем совесть потеряли. Ну что уставился, что я тебе – тамаша?
— Правильно говоришь, джанс, но что поделаешь, тоска душит. Думаешь, легко к тебе было пробиться, и ещё надо просить, чтобы сверху дали добро, чтоб допустили до свидания с тобой, словно с арестантом строгого режима. Арестант ты и есть за колючей проволкой. Вот и “передачу” принёс – бутылку коньяка для тех, с кем сейчас сижу за одним столом.
— И что, надеешься услышать от этих генералов что-нибудь вразумительное? Попробуй, но вообще-то единственное мудрое слово уже сказано: твой отец его услышал от своего лучшего друга Джангира по дороге в Ереван: ” Амаяк, не теряй надежды, однажды и для нас отворятся двери”. Джангир-ага, наверное, был “оптимистом” – эти двери пару раз чуть-чуть приоткрылись, но и захлопнулись у самого носа – “не положено”.
Мы молча пьём водку, у них так принято. Разговор не клеется. Начать должен он, хозяин.
— Ну как, довольны?
Очень вы добры, говорю, премного благодарен, и добавляю, что не от любопытства сюда пришёл – я тут родился.
— Как – там, в Турции?
Вот тут-то майор допустил грубую тактическую ошибку, невольно начав разговор, который был ему явно не по душе. А я только того и ждал.
Почему в Турции, говорю, как раз именно в Армении, и именно в том городе, на который пришёл посмотреть. И крестили меня в одной из трёх игдирских церквей, а свидетелями были и отец Мифодий, настоятель русской православной церкви, и полковник Карельков со своими офицерами – по просьбе одного из них и назвали меня так “не по- армянски”. И почему вы удивляетесь, что, не знали разве, что это была наша земля, то есть… ваша, а точнее – царя Николая…Хорошо что улыбаетесь… А знаете, что если бы позволили Карелькову набрать ополченцев…
— Подождите – подождите, я вроде бы слышал об этом полковнике Карелькове.
…Почему только о Карелькове, а полковник Перекрестов, рыцарь храбрости и чести, кавалер четырёх георгиевских крестов? А о расстреле пограничников слышали? – тех, кто не пожелал оставлять басурманам земли российской Армении. А мы оставили, просто взяли да и подарили, не удержали…
— Кто это “мы”?
Не надо притворятся простоками, вы всё это отлично знаете.
— А вы бы и защищали свою землю.
Ничего другого я не ожидал, так и знал, что услышу именно это. И защищали, да, защищали, когда вдруг стали её хозяевами. Держались два с половиной года, одни-одинёшеньки, без какой-либо помощи, и тогда Перекрестов с Карельковым были нашей единственной опорой. А врагов – сколько хотите, и не поверите, кто были эти враги… Но не будем об этом, дело прошлое…
— Да нет, интересно знать, что это за враги, если не секрет?
Не секрет – наши сегодняшние “братские” республики-соседи, не говоря уже о Турции…
— Не верится. Что вам делить, столько лет живёте бок о бок.
Что ему объяснять, долгая это история, может, потом поговорим, не здесь – у меня в мастерской, в спокойной домашней обстановке.
— О, с удовольствием, почту за честь, приду с товарищами из нашей части.
— Один только вопрос, ни к чему не объязывающий, “абстрактный” – разрешите.
— Пожалуйста, если он и в самом деле абстрактный.
— Скажите, сколько ещё эта обвитая колючей проволокой граница будет проходить здесь, когда мы вернём её на прежнее место, к николаевским границам? Вы должны бы знать, где она проходила – за Карсом, Эрзрумом, Ваном, Битлисом, за рекой Аракс, за горой Арарат…
— И это вы называете “абстракцией”?! Абсурдную, нереальную военно-стратегическую программу предлагаете против дружественной страны. Не ожидал от вас, уважаемый художник. А я-то думал, вы пейзажем залюбовались… А вы, — покачал он головой…
Перегнул я палку, лопнуло терпение честного человека. Но, как они сами говорят, слово не воробей, вылетит не поймаешь. И я бесстыдно продолжаю. – Ну если сами говорите, что она “нереалистическая”, значит, абстрактная и есть.
— Опасные вы собеседники, армяне. Мне не раз приходилось такое слышать. Даже не знаешь, рассердиться или пожалеть, и обвинить не в силах. И обидно, что вот так напрасно мучаете себя, растравляете раны, не можете, не хотите забыть, примириться с реальностью.
— Минутку-минутку, — теперь уже я его прерываю, не в силах удержать себя в руках. – Что забыть, с чем примириться?! Совесть имейте, поставьте себя на моё место: как бы вы поступили, если бы земля, где родились, находилась так близко, через реку, а на ней бы дрых турок – в вашем доме бы дрых?
— Невозможные вещи говорите, этого только не хватало…
Вот это по-мужски. Не может этого быть, этого не хватало, а на моей родине – милости просим. И если нам уж очень приспичило, сами должны подумать об этом – так вас понимать, уважаемый Фёдор Фёдорович? Да?… Но ведь именно вы стоити между нами с танками, с колючей проволокой. А чем нам воевать, голыми руками?
— Далеко мы зашли, я сам виноват, бессмысленный получился разговор, но… Предположим, дали вам оружие, что с ним будете делать одни против многомиллионного врага?
— Во-первых, почему одни? А вы и другие наши “14 братских республик”? Они что, будут в роли “наблюдателей”? А что стало тогда с “интернациональным долгом”? В Афганистане оставили, у душманов? И потом – где тот мудрец, изрёкший, что сила в количестве. Все умные военачальники – от Александра до Суворова, внука княгини Мануковой, доказывали обратное. Что мы сумели своим хвалённым количеством против финнов? – ничего, опозорились на весь мир. И в Афганистане не справились – душманов немного, но привезли оттуда не победу – цинковые гробы. А что армяне делали в Афганистане? А теперь – идите “одни”. Что мы вам, доноры, что ли – как надо кровь сдавать, так вспомните, что мы есть и недодали “интернациональный долг”. И слово-то какое. Не поняли только, сколько, почему и кому должны армяне – отдадим и рассчитаемся. И кто сказал, что армяне всем должны в этом мире, в то время как сам мир с почерневшей душой, потерянной совестью, слепыми глазами ох как задолжали нам… И вы, уважаемый майор, и ваша совесть не чиста…Не помните, наверное, брошенные вами Карс, Эрзрум, обманутые, невинные жертвы…Но никто не имеет право забыть пролитую армянами кровь в Великой Отечественной, героев, маршалов, генералов, десятки тысяч солдат под Курском, Сталиградом, Берлином… И не пугайте нас “многомиллионным” врагом – мы видели, где они “смелые”. У них не только совести нет, у них и память отшибло – они туристам в крепости Ани рассказывают о своей “древней” истории, о турках-строителях этого роскошного города, в котором и одной мечети не было, чтобы Кемаль мог помолиться перед походом в Александрополь…
Господи, наверное, и не сказал я всего этого – это бред больного воображения. И он давно не слушает меня. А может, он из тех русских, какими были Карельков или Брюсов, или Грибоедов…Кто плохо думает о человеке, сам плохой человек…
— Да ладно, ладно, поговорили и закончили.
Ты прав, любимый мой Игдир, только знай, что справедливости нету на свете. До сих пор только римлянин Пилат рискнул задать вопрос, есть ли справедивость на земле. И задал именно тому, кому, наверно, был известен ответ. Но тот не ответил – промолчал, поникнув головой.
Подготовила Лилит Епремян
“Новое время” 11.11.2004 г.