Недавно скончавшийся художник Эдуард Исабекян был народным не по званию, по сути своей. Его невозможно было не любить, уж очень он был красив, остроумен и ироничен. Он был действительно художник, блестящий живописец и график. Артист. Работал истово, не по принуждению – по воле сердца. Оттого и его искусство было востребовано десятки лет. Его интерпретация национальной истории стала едва ли не хрестоматийной. Хотя бы тот же Давид Сасунский, Давид Бек – целая вереница героев реальных и эпических. Кроме того, он иллюстрировал историческую литературу, не дотошные картинки, а чувственные импровизации на тему. Вообще все его искусство пронизано неприкрытой чувственностью, не важно – это батальная сцена, пейзажи или ню. Он умел передавать холсту или бумаге свои эмоции и заражал ими своих почитателей.
В середине 70-х он на десяток лет вдруг засел за автобиографический роман об Игдире – городе детства, населенном яркими и сочными образами сограждан. Бесспорный талант Исабекяна-писателя публике удалось оценить лишь в преддверии третьего тысячелетия, когда роман, наконец, был опубликован, презрев цензурные запреты советского времени. Это настоящая литература, таких вещей у нас немного. Если бы так умели писать те, кто именует себя писателем…
Эдуард Исабекян – целый мир и целая эпоха в армянской культуре. Она завершилась, но не исчезла. Осталась живопись и графика, остался «Игдир», осталась память о Художнике-гражданине.
Фрагменты из романа впервые на русском языке мы предлагаем вниманию читателей. Они точно характеризуют Эдуарда Исабекяна – художника-патриота, никогда не забывавшего об армянской боли…
Игдир…Какой скрытый смысл затаился в пяти этих буквах? Никто не задался этим вопросом, ни в одной энциклопедии вы ничего об этом не найдете. А ведь «ученых умов» у тебя было более чем достаточно, родной мой Игдир, у тебя,-горогка, каких было не счесть в бескрайних владениях русского царя.
С другой стороны, тут и удивлаться нечему: за последние 6-7 десятилетий и 6-7 раз не произносилось это слово. И недалеко ведь находишься, ближе даже, чем Агавнадзор или Нахичеван, всего в часе езды от Еревана, если ехать, скажем, на машине от коньячного завода «Арарат» в сторону моста Маргара, по которому мы ушли однажды, бросив на другом берегу Аракса тебя – ошеломленного, растерянного, беззащитного… От моста до тебя рукой подать – 12-15 км, но…дойти невозможно: колючая проволока в три ряда, граница и Аракс разделяют нас. Близок ты только для аистов, а я ведь не аист – что собака на привязи… Даже такое близкое расположение не помогло – забыли тебя, ох как забыли, будто и не было никогда Игдира на свете. Да и кому вспоминать, еще немного и навсегда умолкнут голоса рожденных на твоей земле.
Но ведь был же. И есть, — шепнул ты мне сейчас на ухо. Есть, и не важно, какая собака дрыхнет сегодня на твоей земле. Главное, не предать забвению неопровержимый факт – твое существование в Араратской долине, в богатом, плодородном уезде Сурмалу, столицей которого тебе довелось быть, когда пять букв твоего названия были употребительнее жвачек.
…Поздней ночью, когда тишина завладевает всем, когда каждый шаг припозднившегося прохожего отдается гулким эхом, я жду «их». Они придут, приходят, даже если усну ненароком, все равно – сядут, дождутся, пока проснусь. А я и не сплю, знаю, что придут…
После 1918 года новостей для тебя, дорогой мой Игдир, как не было, так и нет. Ты сам по себе, мы сами по себе. Нас убедили, что возвращение – это нечто невозможное, невероятное, что-то вроде бредовых галлюцинаций больного. Но не поверили в это члены моего домашнего «клуба» и ты, наверное, тоже не поверил: до сих пор держишь руку у лба, неотрывно глядя в сторону моста.
— Аисты не покидают своих гнёзд…
Я чётко слышу эти слова в ночной мгле, это, скорее всего ты, Игдир, сегодня у меня нет других посетителей. С эти не поспоришь. Может, и не покидают, откуда мне знать? Но говорят, после переселения армян наши аисты домой к тебе больше не вернулись. Как же нет, ещё как покидают. Но ты имеешь право говорить с таким укором – ты Игдир, ты родная земля, ты родина…
— Родину не оставляют…
Снова твой голос. И я умолкаю. Ах, лучше бы вместо этих слов прозвучали выстрелы, залп маузеров, заткнув мне рот навеки.
— Мои игдирцы должны были, обязаны были остатьтся…
Жестоки твои слова, но они меня не могут обидеть – больной душе не причинить боли. Я игдирец, и не с 14 года, когда появился на свет. Я игдирец с того самого дня, когда уважаемый Ной, твой первый поселенец, посадил виноградную лозу на склоне достающей до солнца горы Арарат. Меня лечить надо, но знаю, что спасения нет. Мне ни эким Лохман, ни Амирдовлат не помогут, меня вылечит только моя земля величиной в колыбельку, на которую я не променял бы и целый мир. Но кто мне даст эту землю? – Никто. Земля кроме воды, наверное, и крови любит напиться. О, у нашей земли прямо-таки драконий аппетит, никогда, наверное, не насытиться, пока…Но как, где прикажешь мне пролить кровь?… Молчишь. Тогда не заставляй говорить, и мало ли цветущих городов осиротело, и каких городов, какие земли, какая вода, какие рассветы, какие звёздные ночи! Не ты один в ожидании…
— Чего вам не хватало: бойцов? оружия? опыта?
Всего перечисленного, дорогой, хватило на 3-4 дня, пока турки не пересекли Аракс. Ты просто не можешь знать, что на свете существовал 17-й год, как не узнал, что был 14-й…Мы оказались последними беженцами, это случилось уже в 18-м. Русский солдат тогда уже решил не бороться за своего царя, прослышав лозунг: “Земля крестьянам, мир хижинам”. Захотел пахать, сеять – и баста.
И потом, любимый мой Игдир, кто-кто, а ты должен помнить ту ночь за несколько дней до гахта /переселения/ — “тайную вечерию” старожилов. Туда был приглашён и русский полковник Карельков, честнейший человек, очень любящий армян, близкий друг многих игдирцев. С жестокой правдивостью военного он присёк излишне самоуверенные речи и терпеливо объяснил, что ни на пограничной заставе, ни здесь, в Игдире, нашими скромными силами бедству противостоять невозможно и единственный разумный – слышишь, разумный выход – это переселение. Переселение без потерь и излишней спешки. Он добавил также, что всем пограничным заставам дан секретный приказ отступать, не оказывая туркам сопротивления.
Жаль, что ты не видел бледных вытянувшихся лиц своих старожилов, и наверное они бы долго сидели как окаменелые, если бы не попросил слова один из твоих храбрецов: “Мы с нашими ребятами продержимся у Оргова, Аргаджа, пока вы перейдёте мост. Всё оружие все припасы несите во двор русской церкви. Идите без паники. Мы уходим на время, через несколько месяцев снова вернёмся домой…” А полковник добавил: ”В вашем распоряжении 72 часа. Не медлите, надо действовать”.
Так что твои горожане, Игдир, не могли остаться, это было бы непоправимой ошибкой. Право не покидать тебя закончилось, оставалось право только…умереть. Не пожелали умирать – правда, редко, но всё же случается, что и армянин способен трезво мыслить.
Знаю, о знаю, что не этих сбивчивых строчек ты дожидался столько лет. И я пишу с горьким привкусом страха и благоговения, будучи уверенным, что никто уже о тебе не напишет ни строчки, потому что твои так называемые учёные умы, продолжившие образование в Петербурге, Лейпциге или Женеве, смогли умолчать о тебе – те, о которых Тер Месроп, гордо выставляя указательный палец при каждом удобном случае, объявлял: ”Игдир должен гордиться своими учеными умами”.Не пришлось, они смогли разве что не нарушить мёртвого молчания, набрав в рот воду из Аракса. Потом, по чьему-то тайному распоряжению, твоё имя и вовсе стало запретным. “Игдир”, “игдирцы”, — шептали в страхе ереванцы, представляя вооружённых маузеристов. Как будто не знали руки этих парней пашен, полей, сенокоса, виноградной лозы и вина, приветственных объятий.
И никто не спросил: а что им оставалось? Что должны были держать в руках эти бедные парни в Оргове, Аргадже, да и в том же Игдире, когда вооружённые до зубов турецкие и курдские молодчики из окруживших кольцом деревень пялились на наш хлеб. И что бы они делали без оружия в самом Ереване, когда с приколотой к папахе красной звездой отряды Кемаля паши уже дошли до Эчмиадзина. Им что, сидеть сложа руки, когда сам католикос пошёл к Сардарапату. О, если бы и у тысяч зарезанных, депортированных, “спасшихся” в водах Евфрата тоже в руках было оружие! Евфрат не захлебнулся бы в крови.
А с другой стороны наступали отряды грузинских меньшевиков, охотчиков до нашего Лори и Алавердских медных рудников. “Войско” , которое не истратило на Кавказском фронте ни единого патрона – они просто выждали удобный для себя момент. Бык, обессилев, рухнул – мясников прибавилось. Грузины дошли со своим бронепоездом до самого Санаина…и, бросив орудие, перевели дух только в Тифлисе, убегая от рассвирепевших лорийских крестьян, которые булыжниками забросали хвалёный бронепоезд.
О грузинские друзья, наши добрые единоверцы, зачем вошли вы в дом своего соседа в его отсутствие, когда он истекал кровью, не зная, с какой стороны отразить удар. На кой вам сдались эти рудники, когда в любой момент – стоило только заикнуться – ничего для вас не пожалели бы. Вошли с оружием средь бела дня, без объявления войны, забыв совесть в Тифлисе, у ваших калбатоно. И почему же, когда войска Кемаля заняли Лори с облюбованными вами медными рудниками, вы струсили, спрятавшись в подолах калбатоно. Не решились, наверное, нарушить соглашение с турками и немцами о сохранении “нейтралитета”…А ваш Чхенкели, наливая сладкое кахетинское вино в серебряный рог и обнимая за плечи рыдающего, молящего о помощи оружием и войском Хатисова, успокаивал его:
— Выпей Саша, генацвале, выпей, пусть исчезнет твоя грусть. Ну выдержат армяне, им не привыкать к …- осекается, не говорит: к резне. – Выдержат, Саша, а наше войско…не дай бог, если турок пойдёт на Тифлис, что с нами будет. Ты пей, цавт танем…
Боль эту взял не он – лорийцы и караклисцы взяли, какую боль и какую резню они повидали!..